футурист

ФУТУРИСТ

Эпик – байопик
По книге В. Каменского «Путь энтузиаста» (1931)

Персонажи:

Василий Каменский,
Многие другие.

Аэродром. Стоит самолет «Блерио». Рядом с ним авиатор Каменский. Вокруг шум многочисленной толпы, пришедшей впервые посмотреть на полет. Да, на дворе 1912 год, полеты на аэропланах вещь редкая и необычайно любопытная. Дует страшный, сильный ветер. Небо заполоняют тяжелые чугунные тучи.
Каменский. Богатырский Русский Народ! Тебе – мое молитвенное удивление перед жизнью твоей великомученской. Тебе – мои до родной сырой земли земные поклоны за неизменную мудрую любовь твою к Русской Земле, и благами, и печалями, и красотой, которой ты благодарно живешь. Тебе – мои гордые, молодецкие радости – во имя твое могучее, кондовое, доблестное, коренное – русское. Тебе – мои глубинные таланты, яркокрылые, раздольные песни – во славу твою океанскую, миротрепетную. Тебе – мои силы все без остатку – твоей отдаю вечной борьбе за вечную волю. Я чую, я верю, я жду – скоро грянет победный час – и совершится великое чудо: богатырский Русский Народ пасхальнозвонными, семицветными радугами раскинет свои вольные дни по Русской Земле и сотворит жизнь, полную невиданно-неслыханных чудес. Я жду и готовлюсь.
Народ, возбужденный речами, кричит. Крики народа меняются в своем характере – теперь это скорее крики людей, падающих с крыш. К Каменскому подбегает полицеймейстер.
Полицеймейстер. Василий Васильевич, почему не летите?!
Каменский. Ветер сильный. Переждать надо.
Полицеймейстер. В городе несчастья: люди падают с крыш. Губернатор приказал лететь вам сейчас или отменить полет...
Сверкает молния. Гремит гром.
Полицеймейстер. Ну так что прикажете делать?
Каменский. Как что делать?! Лететь.
Полицеймейстер. А ветер? А гроза? Убьетесь же!
Каменский взбирается в аэроплан. Заводит мотор и взлетает. Публика ликует! «Блерио» поднимается все выше и выше. На вираже под крыло ударяет порыв вихря, аэроплан переворачивается. Мотор глохнет. Тишина.

Ионов. В ночь катастрофы местные типографии печатали газеты, в которых говорилось, что во время падения в публике случилось двадцать три дамских обморока. А щепки от разбитого аэроплана народ растащил… на память. В некрологах писали крупными буквами: «Погиб знаменитый летчик и талантливый поэт Василий Каменский». Его возносили до гениальности, явно рассчитывая, что он не воскреснет.

Ионов. Васе было три с половиной года, когда умерла его мать. Спустя год, от сердечной болезни скончался и отец.
Дом. Похороны. Толпится народ. В гробу отец. У гроба Каменский. Он пытается разбудить отца.
Ионов. Кто-то ему сказал, что отец крепко спит и надо разбудить его к чаю.
Каменский снимает с себя красную рубашку и начинает долго хлестать ей отца.

Пристань, на которой постоянно работают. Появляется Каменский. Он бежит и плюхается в реку. Тонет.
Кама. Здравствуй, Вася камушек.
Каменский. Вы меня знаете?
Кама. Конечно. Ты же родился в каюте парохода, плывущего по мне. Как там дед твой?
Каменский. Вы и деда моего знаете?
Кама. Он же командовал тем пароходом! давненько его не было видно.
Каменский. я не знаю, где он. меня сиротой сюда забрали.
Кама. Сиротой?
Каменский. Тетка Саша и дядька Григорий Семенович.
Кама. Трущов?! Управляющий буксирным пароходством? с ним шутки плохи! вот что, Вася. Трущовы - люди хорошие, не будем их огорчать лишний раз.
Кама выводит Каменского на берег.
Кама. Беги переоденься. И приходи играть. А то тут все только работают.
Каменский убегает.

Ионов. Изо дня в день, из ночи в ночь, как из года в год, буксирная пристань жила своей грузовой, товарной жизнью. И иной жизни не видел, не знал Вася. До жгучей страстности полюбил он эту гущу пристанских впечатлений.
Каменский. Хочу крючником быть! Нет. Матросом! Нет! Водоливом! Нет! Капитаном! Да-а-а. Как дед…
Кама. А кем ты не хочешь быть?
Каменский. Арестантом! Очень не хочу! Я гулять люблю!
Кама. Пойдем гулять.

Берег реки. Ночь. Каменский и Кама после рыбалки сидят у ночного костра, греют воду в чайнике. Слышен вой собаки.
Каменский. В школе нас выучили четырем буквам: аз, буки, веди, глаголь. Сначала не понимал, почему веди да аз получается «ва», по-моему, выходит «ведиаз». И что это такое «ведиаз», не разумел. Еще веселили слова: зело, паки, мыслете, буки. Мыслете да аз и еще мыслете да аз – получается «мама». Вот это штука.
Кама. Теперь ты с книгами не расстаешься. С раскаленной жадностью упиваешься книгами. Обо мне уж забываешь.
Каменский. Что ты?! О тебе, Кама-мама моя, никогда не забуду! Только…
Кама. Что?
Каменский. Никто ничему меня не учит и никто ни капли мной не занимается. А я хочу как ты… хочу разлиться по миру, стать океаном, питать и будоражить, приносить пользу, быть…
Кама. Так будь же!
Каменский. Но я обычный сирота из рабочей семьи. Я просто ребенок. Обычный ребенок. Обычный простой ребенок.
Кама. Пушкин и Колумб, Гоголь и Эдиссон, Некрасов и Гарибальди в свое время были такими же, как ты, но выросли, много учились, много знали, много работали, много боролись и сумели стать великими.
Каменский. Я тоже хочу стать великим!
Кама. Писателем? Путешественником? Революционером?
Каменский. Всем! Обещаю тебе, Кама-мама, я стану великим человеком!
Кама. Собака всю ночь воет на пристани.
Каменский. Говорят, не к добру это.
Кама. Прощай, Васенька. Помни обещание мне данное.
Каменский убегает.

Ионов. Дома Васю встретил плач. И поведал ему плач о смерти дяди Гриши. Хамские хозяева-миллионеры Любимовы за то, что дядя Гриша честно прослужил им с лишком тридцать лет, не только оставили семью Трущовых без средств, но предложили освободить дом: выметайся, и только. Так начался путь самостоятельности. Некогда было становиться великим. Пришлось Васе бросить учебу, переехать в город и поступить на службу в главную бухгалтерию Пермской железной дороги.

Стол с бумагами и счетами. За ним Каменский, красная рубаха спрятана под черной тужуркой. Тикают часы.
Ионов. Теперь Вася стал личностью, почти взрослым человеком, к которому серьезно обращаются люди с бородами. И как обращаются – Василий Васильевич!
К столу подходит барышня с кучей бумаг. Каменский встает, забирает у нее бумаги. Целует ее руки.
Барышня. О чем мечтаете, Василий Васильевич?
Каменский. Хочу сделаться писателем…
Барышня. Ууу… Сегодня танцы. Может, ну?
Каменский. Я написал несколько рассказов из жизни сослуживцев!
Барышня. И?
Каменский. Ждут сегодня в редакции!
Барышня. Ууу…
Барышня уходит. Каменский провожает ее взглядом.
Ионов. Рассказы у него не взяли.
Тикают часы. Каменский стоит, держит бумагу.
Ионов. Вот Василий Васильевич. Шестнадцать лет. Бухгалтер. Исправно служит, получает жалование. Содержит семью. На досуге читает Пушкина и Лермонтова. А ведь совсем недавно он зачитывался историями про Яшку Смертенского, Ваську Балабурду, Маркиза-вампира и, конечно, про Стеньку Разина. Можете себе представить? О, история Разина восхищала Васю! Несколько лет подряд это была любимая игра ребятни – они выбирали Васю атаманом Стенькой и вместе они плавали на бревнах по Каме, стреляли из самодельных самострелов, налетали на пристань, таскали орехи, конфеты, рожки, гвозди и все это добро делили в своих норах.
Тикают часы. Каменский стоит, держит бумагу. Подбрасывает ее, свистит в четыре пальца, запрыгивает на стол.
Каменский. Сарынь на кичку!
Стол – корабль. Каменский – атаман. Он срывает с себя черную тужурку и машет ей над головой.
Каменский. Эй, гуляй, наливай,
Молодость раздайся.
Эй давай, поддавай,
Сам не поддавайся!
Появляется человек с бородой. Он смеется, глядя на Каменского. Каменский замечает человека с бородой и совестливо слезает со стола, собирает бумаги…
Человек с бородой. Василий Васильевич! Ну артист! По вам театр плачет.
Каменский. Зато вы смеетесь.
Человек с бородой. Не сердитесь. Я вообще пришел поздравить вас.
Каменский. С публикацией?!
Человек с бородой. С повышением! Работы, конечно, прибавится, но и деньжат.
Каменский. Почему меня не гонят со службы? Ведь это же безобразие!
Человек с бородой. Потому что вы веселый.
Каменский. Ежели мне дадут еще одно повышение, я брошусь с колокольни прямо на голову начальнику дороги!
Человек с бородой смеется.
Человек с бородой. Ну артист, Василий Васильевич! (Серьезно, даже хмуро) Я начальник дороги. Отчет должен лежать у меня на столе завтра утром. Привет матушке.
Человек с бородой уходит. Каменский возвращается к работе.

Ионов. Василий продолжил работать на железной дороге. Сил и времени практически ни на что не хватало. Единственным развлечением для него стал театр. Однажды, не отдавая отчета в своих действиях, Вася тайно явился за кулисы к режиссеру и предложил свои бесплатные услуги в качестве последнего актера. Режиссер услышал заветное «бесплатно» и согласился.
Толстый Каменский с бородой и усами, ждет своего выхода. Волнуется. Потеет. Слышны аплодисменты. Каменский прислушивается. Аплодисменты заканчиваются. Заходит театральный рабочий.
Рабочий. Фу, черт! Что ты тут делаешь?
Каменский. Жду.
Рабочий. Ты извозчик, что ли?
Каменский. Да.
Рабочий. А карета твоя тю-тю.
Каменский. Обо мне забыли…
Рабочий. Костюм сдавай!
Каменский снимает с себя бороду, усы, накладной живот.
Рабочий. Так ты еще вон какой молодой. Не унывай. Всякое бывает. Это же искусство. Тут надо уметь страдать до конца. Знаешь что, приходи завтра.
Ионов. И Вася пришел. Потом еще. И еще. А потом он пришел на работу, уволился с нее. Собрал чемодан, чмокнул тетку Сашу и уехал искать себя.

Ионов. В поисках себя, ему пришлось отказаться от прошлого, сменив фамилию с Каменского на Васильковского. Актер Василий Васильевич Васильковский! Ему казалось, что это прикольно.
За кулисами театра. Каменский растирает живот. Подходит актриса.
Актриса. Васильковский, ты чего, голодный?
Каменский. Это я от волнения.
Актриса. Да брось. У тебя слов-то с гулькин…
Каменский. Там он!
Актриса. Кто?
Каменский. Чехов!
Актриса. Что?! Настоящий?
Актриса смотрит за кулисы в зрительный зал.
Актриса. О, божечки! Антон Павлович! Как я выгляжу?!
Каменский. А я?!
Актриса. Надо же! Сидит такой, в первом ряду. Шляпа на коленях, светлый пиджачок. Писатель!
Каменский. Скоро мой выход. Очень хочу ему понравиться. Может… мы подружимся. И я покажу ему свои…
Актриса. Да есть у него друг уже. Вон справа сидит. Лысый. От уха его никак отлипнуть не может. Сейчас откусит.
Каменский. Какая противная личность. Он же ему спектакль не дает смотреть!
Актриса. А ты мне мешаешь на Чехова смотреть! Иди на сцену.
Каменский отходит.
Актриса. Пошептала бы я в это ухо.
Каменский бросает взгляд на актрису и уходит.

Каменский. Дамы и господа! Сегодня в представлении…
Ионов. Точно не в проживании…
Каменский. 77 трансформаций, 21 выстрел, восемь убийств, четыре ограбленья, два пожара, локомотив, пароход, пляска, пенье, апофеоз!
Ионов. Да, именно так печаталось тогда на афишах. А что сейчас? Эх, Вася, мы все профукали. Не будем о грустном.
Каменский выносит на сцену гробы, венки, кресты.
Прохожая. Каменский, ты ли это?!
Каменский. Обознались, гражданочка.
Прохожая. Да как же? Каменский! Это же я! Ну? Сарынь на кучку! Ну? Каменский!
Каменский. Гражданочка. Вы мне мешаете носить гробы! Я артист Васильковский!
Прохожая. Простите. Обозналась. А гробы – это реквизит?
Каменский. Нет.
Ионов. Да. Дело в том, что Василий хоть и уволился с ненавистной ему работы, все же чувствовал, что он не совсем на своем месте. Ему хотелось большего. Ему было тесно в роли актера, катающегося по провинциальным театрам. Каждый сезон – новая труппа.
Каменский. Я – неизвестный из оперы бытия!
Ионов. Отличный статус. Короче, однажды Василий познакомился в кафе с…
Илюша. Илюша Грицаев!
Каменский. Василий Васильковский!
Ионов. Илюша поведал, что он…
Илюша. Я убежал из Николаева от родителей. Там у них бюро похоронных процессий, и надо было возиться с покойниками, помогать отцу – словом, жизнь скучная, и я утек. А тут я устроился в портовую контору, безнадежно влюбился, стал писать драму в четырех действиях и думать о прочитанных книгах.
Ионов. Заурядная личность. Естественно надолго его не хватило, и он вернулся к своим родителям. Дома ему было уныло, и он пригласил пожить к себе новоиспеченного друга, щеголять мечтаниями о будущем.
Каменский осматривает помещение похоронного бюро. Ему не по себе.
Илюша. Ну, дружище, располагайся! Чувствуй себя как дома!
Каменский. Спасибо.
Илюша. Проголодался с дороги? (Маме) Ма, мы есть хотим! Налей борща! (Каменскому) Мы из покойников борщ варим. Ну и мясо, черт возьми, пальцы обсасываем.
Каменский. А…где…мы…будем…спать?
Ионов. Илюша повел Василия во флигель, где две комнаты были набиты до потолка гробами, а в третьей, возле стены, стояли один на другом дорогие гробы и на полу два открытых. В одном лежало одеяло Илюши.
Илюша. Папа нам уже все приготовил. Вот мой. 90 рублей стоит. А твой – дубовый! 125 рублей! Можешь располагаться. Тут есть все, что нужно – стружка для мягкости и подушка для колен.
Каменский. Слушай… Илюша… Может, мы где-нибудь не здесь?
Илюша. Вася, поверь мне, спать в гробу чрезвычайно уютно! К тому же нас здесь никто не побеспокоит! Вот смотри… Это правда, что ты видел Чехова?
Каменский. Правда.
Илюша громко визжит.
Илюша. Видишь! Мы можем хоть всю ночь не спать, и никто не узнает, что тут происходит.
Каменский. Не хочешь, чтобы родители узнали, что ты пишешь пьесы?
Илюша кисло кивает.

Ночь. Кладбище. Могила. Тишина. Вдруг слышится шорох, затем далекий стук и вопль. Кто-то пытается выбраться из могилы. Это Каменский. Он живой лежит в могиле и стучит, безнадежно стучит, долго, слабо стучит в крышку, и никто его не слышит.

Ночь. Каменский просыпается в своем гробу в похоронном бюро.
Каменский. Это просто дурной сон. Не надо было на ночь наедаться борща.
Каменский ложится.
Каменский. Какая тут тишина…гробовая.
Неприятный шорох откуда-то из комнаты. Каменский замирает, затем медленно приподнимается и замечает, что крышка одного из гробов шевелится. Прекратила шевелиться.
Каменский. Это просто дурной сон. Успокойся, Вася. Ты же…ты должен быть как камень! Не василек, а камень.
Крышка гроба снова шевелится.
Каменский. Нет, я василек… (Орет) Илюша! Илюша!
Илюша вскакивает. Зажигает свет, в панике мечется…
Илюша. Пожар! Пожар!
Каменский. Илюша!
Илюша останавливается. Осматривается, потирает глаза.
Илюша. А! Вася, что?!
Каменский. Там кто-то есть, шевелится!
Илюша. Где?
Каменский указывает на гроб, крышка которого перестала шевелиться. Илюша возвращается к себе в гроб.
Илюша. Черт там шевелится. Спи.
Каменский. Илюша! Посмотри, пожалуйста! Очень страшно! Посмотри!
Илюша. Ой, василек. Все артисты такие?
Илюша открывает крышку гроба.
Илюша. Будь ты проклята!
Каменский. Кто там?!
Илюша достает из гроба большую крысу…
Илюша. Что, красиво жить не запретишь?
…выкидывает ее из окна и ложится обратно в свой гроб.
Илюша. Запомни, Вася, чувство страха несовместимо с чувством свободы.
Пауза.
Илюша. Туши свет.
Пауза.
Каменский встает, подходит к источнику света. Мнется. Задувает.

Ионов. Скоро в тот же город приехала драматическая труппа во главе с Всеволодом Мейерхольдом. Василий побежал в театр проситься на службу, чтобы, получив заработок, уехать к берегам новых дней, подальше от гробов. Мейерхольд – такой раскудрявый, с большим носом и широкими жестами – сразу принял и тут же вручил небольшую роль студента, который должен был читать на вечеринке стихи. Дома, в складе гробов, Василий моментально выучил свою роль наизусть и явился утром на репетицию. Когда согласно роли с пафосом Василий начал читать стихи, его остановил суфлер и заявил, что он читает не те стихи.
Мейерхольд. Какого рожна?
Каменский. (Робко) Могу прочесть и те, но… они глупы, бездарны и не достойны передового студента.
Ионов. Для доказательства он прочитал и те, по пьесе.
Мейерхольд. Да, пакость. Но и чьи же эти новые стихи?
Каменский. (Смущенно) Валерия Брюсова.
Мейерхольд. Хорош, чертяга.
Ионов. Когда кончился спектакль, Мейерхольд подошел к Василию.
Мейерхольд. Васильков! Ты, конечно, молодец! Но таких стихов у Брюсова я не нашел!
Каменский. Я их сам… сочинил. Простите, что обманул вас, Всеволод Эмильевич! Я хочу быть писателем, хочу…
Мейерхольд. Да, да! Не продолжай. Лучше тебе это оставить.
Каменский. Что?
Мейерхольд. Театр! Лучше, интереснее заниматься литературой, лучше учиться, а провинциальный театр – болото, ерунда. Провинциальный театр отнимет все и ничего не даст. Поверь мне. Он и меня поглотит. Останусь никому не известным провинциальным режиссером Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. Хотя… Хрен вам! Я возьму этот пыльный провинциальный театр в свою биомеханическую руку и сдавлю ему глотку так, что глаза полопаются и кровь вспенится! О, я представляю, что мир пока не готов к этому, но не переживай, мой друг! Скоро, очень скоро мы перевоплотим это унылое болото в вечный карнавал! Двигайся, мой друг Василий Васильевич Васильковский! Двигайся! Быстрее пули! За грани человеческого тела. Двигайся, Васильковский! Двигайся!
Каменский. Я Каменский!
Воодушевленный Каменский убегает.
Мейерхольд. Кто?!

Ионов. В конце сезона Василий получил расчет и с радостью навсегда распрощался с театром.
Илюша. (Склонив голову перед гробом) Так бесповоротно умер актер Васильковский.
Ионов. Театр и зрители от этой тяжелой утраты выиграли. Безусловно.
Илюша. А я?
Ионов. Займись гробами. Они нам не пригодятся…пока что.
Илюша уныло уносит гробы, венки, кресты…

Ионов. Каменский вернул свою фамилию, но потерял заработок. Он вернулся в Пермь, где встретился с бывшим сослуживцем – Матвеевым. Он только что вышел из тюрьмы. Да, Матвеев был марксистом-подпольщиком. По старой дружбе он помог Василию устроиться в товарную контору железной дороги Нижнетагильского завода. А тем временем на дворе 1905 год.
Матвеев. Ну как ты, Вася?
Каменский. Хорошо! В газете печатаются мои стихи на самом видном месте!
Матвеев. Стихи отточены гражданским сознанием?
Каменский. Конечно!
Матвеев. Молодец! Как дела на заводе? Работаешь?
Каменский. Работаю.
Матвеев. Активно?
Каменский. Активно.
Матвеев. Подпольно?
Каменский. Подпольно.
Матвеев. Смотри, Вася! Будь осторожен. Как ты просвещаешь народ?
Каменский. Ну…я устраиваю литературные вечера, читаю там свои произведения. Ставлю спектакли в заводском театре.
Матвеев. Ты хочешь в тюрьму?
Каменский. Нет! Конечно нет!
Матвеев. В тюрьме плохо, Вася. Уж поверь.
Каменский. Но…
Матвеев. Подпольно, Вася! Ты понимаешь значение этого слова? Подпольно! Тихо, где-нибудь во время лесных прогулок. Собрал гриб – обсудил политический вопрос, ягодку сорвал – поспорил о партийной программе… понимаешь?
Каменский. Но искусство…
Матвеев. Слушай сюда, Вася. Народ пребывает в глухом, захолустном сне. Исправник, становой пристав, жирные купцы, торговцы, священники играют главные роли хранителей безмятежного жития. И уж исключительным ореолом поклонения окружен пышный дом управителя заводов. Здесь он царь и бог, а все остальное – его владычество. Ты замечал, когда на паре вороных, в шикарном экипаже, он проезжает из дому в управление или обратно, почти все снимают шапки. Но он не отвечает, не замечает ничего и никого, кроме своей божественной важности.
Каменский. Да! Это очень бесит!
Матвеев. Грядут перемены, Вася! Будь готов. Она идет.

На всех парах приближается паровоз. Он мчит, сметая все на своем пути.
Ионов. И она пришла. Революция. Начальник станции скрылся, и теперь Василия назначили распоряжаться последними поездами перед всеобщей забастовкой как избранного представителя громадного района многих станций и железнодорожных мастерских. Он сидел на телеграфе, со всех концов России получая информации о ходе событий на фронте революции. И, захватив телеграммы, бежал на собрания делать доклады, говорить речи. Но вместе с чиновниками, к революции не был готов и народ.
Каменский. Товарищи! Где все? Этак мы провалим революцию! Что же получится? Полиция возьмет нас за уши, как озорных детей, и потащит в тюрьму!
Ионов подносит телеграмму Каменскому.
Каменский. «Петербург спасовал зпт начался белый террор зпт Пермь усмиряют казаки тчк» Но почему? Почему так? Почему?!
Появляется полицеймейстер.
Каменский. Не-е-ет!
Каменский убегает. Он бежит, но прибегает в тюрьму – от судьбы, к сожалению, не убежишь.

Тюрьма.
Полицеймейстер. Слышь, ты. Сними шапку! Перед тобой начальник тюрьмы!
Каменский. Не сниму!
Полицеймейстер. Щегол!
Полицеймейстер бьет Каменского. Шапка слетает.
Полицеймейстер. Слыш ты. Подними шапку!
Каменский. Не подниму! (Горланит) Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою!
Полицеймейстер. Отставить песни!
Полицеймейстер бьет Каменского и отводит в камеру. В камере Каменский осматривается, находит книги, листает их, морщится.
Каменский. Вот сволочи – какую дрянь дают. Книги ваши – для параши!
Полицеймейстер. Че?
Каменский. Ничего!

Ионов. В тюрьме были и другие политические заключенные. По ним было видно, что их часто бьют по голове и зубам. Но они приспособились и научились общаться знаками.
Каменский с кем-то перестукивается и перекрикивается, подражая птицам. Ионов переводит:
- В России свирепый террор, тюрьмы переполнены, всюду действуют кровавые карательные экспедиции.
- Мы бескровные дураки! Церемонились, нянчились, собирались для резолюций, пели марсельезу и ни одного жандарма, ни даже станового пристава в тюрьму не посадили.
- Власть была в наших руках! Но мы ее упустили.
- Но почему?
- Марсельеза без баррикад ровно ничего не стоит.
- Аминь, брат!
- Слышали? Начался расстрел политзаключенных в тюрьмах.
- Да! А перед казнью приходит поп и…
Скрип открывающейся двери. Тишина. В камеру Каменского заходит поп.
Поп. Вы христианин?
Каменский в ужасе, но берет себя в руки.
Каменский. Мне ничего этого не надо!
Полицеймейстер. Не сюда, батюшка… ошибка…
Поп уходит.

Ионов. Время шагало мрачно, медленно. Василий много писал стихов, мечтал о переезде в Петербург – творческую столицу родины.
Перекрикивания и перестуки. Ионов переводит:
- Мы объявляем голодовку.
- Мы требуем приезда прокурорских властей!
- Зачем?
- Как? Ты не слышал вчерашние перестуки? Тюремное начальство избило крестьянина-депутата! Мы требуем расследования!
- И освободить на поруки больных заключенных!
Каменский. Ха! Еда – ерунда! Победим без труда!
Ионов. Через несколько дней Василий слег с ознобом и тошнотой.

Камера Каменского. Больной Каменский лежит на койке. Его обследует доктор. Рядом стоит полицеймейстер.
Полицеймейстер. Ну? Симулянт же? Встать, щегол!
Доктор. Боюсь, что нет. Он очень плох. (Каменскому) Выпейте лекарства!
Каменский. Нет.
Доктор. Но иначе…
Каменский. Нет.
Доктор. Ну, медицина тут бессильна.
Полицеймейстер. Твою мать! И этот туда же.
Полицеймейстер и доктор уходят.
Слабые перестуки и перекрики. Ионов переводит:
- Товарищи! Наши требования удовлетворены. Начальник тюрьмы увольняется, а больные будут освобождены. Поздравляем! Голодовка кончилась.
Каменский обессиленный болезнью поднимается на койке и садится на край. Заходит поп.
Поп. Ой, этот жив.
Поп уходит. Заходят доктор и полицеймейстер.
Доктор. Не желаете ли остаться до утра? Вы очень больны.
Каменский еле встает.
Каменский. Благодарю покорно. Вы только освободите, я на воле сразу исцелюсь.
Полицеймейстер. Ага, щас! Сперва, подпиши документ о невыезде из Нижнего Тагила до суда.
Каменский подписывает документы.
Полицеймейстер. Еще увидимся, щегол!
Каменский едва-едва делает шаги. Постепенно ускоряется и бежит. Бежит прочь. Прочь от тюрьмы, от Нижнего Тагила. В громадный, величественный, строгий, вытянутый прямыми улицами Петербург.

Ионов. Прошло полтора года. Василий давно перестал оглядываться по сторонам. Да, он очень боялся, что вот-вот полиция разыщет его по тагильскому делу и увезет на суд, но этого не случилось. Быть может, потому, что жил он без прописки. За это время он успел… (У Ионова вибрирует телефон) Я тут немного занят. В смысле «загребли»? За что?!
Ионов быстро уходит, хлопая множеством дверей, встречающихся у него на пути. По канону он должен был сесть в машину, завести мотор и уехать, скрипя шинами об асфальт, но у него нет машины, и он не умеет водить. Минута молчания.

Редакция альманаха «Весна». За большим столом сидит Шебуев. Заходит Каменский с тетрадями.
Шебуев. Не стесняйтесь, проходите, голубчик.
Каменский проходит.
Шебуев. Ну что же вы так нервничаете? Я же не маньяк-убийца. Обычный редактор литературного альманаха, который способен прославить молодое дарование, если ему понравятся произведения. Ему, то есть мне – Шебуеву. Ну что же вы? Давайте!
Каменский отдает тетрадь, Шебуев мгновение читает.
Шебуев. Любовные стихи?
Каменский. Да… Я влюбился…
Шебуев. (Указывает на тетрадь) В марксистку Карусю.
Каменский. В курсистку Марусю.
Шебуев. Пардоньте. И чего-чего там?
Каменский. Ничего.
Шебуев. Почему же?
Каменский. Она думала, что я желаю переступить через ее труп, чтобы добиться взаимности Веры.
Шебуев. А Вера?..
Каменский. Сестра Маруси.
Шебуев. Сестра Маруси?
Каменский. Да, эта проклятая Вера – сестра Маруси.
Шебуев. А вы ее?
Каменский. Кого?
Шебуев. Веру.
Каменский. Ненавижу!
Шебуев. Ого. И что в итоге?
Каменский. Так и не выпутался из рокового тупика.
Шебуев. Интересно, очень интересно. Вот что, давайте устроим братскую могилу. А?
Каменский. Но ведь вы еще не читали мои произведения...
Шебуев. Голубчик, мои глаза так натасканы, что раз взгляну – и все вижу. Главное – очень грамотно, а за талант вы будете отвечать сами, как за преступление, ха-ха.
Каменский. Значит, принимаете?
Шебуев. Вас на работу! Младшим редактором! А?
Каменский. А как же стихи?
Шебуев. Стихи – хихи. Видишь, я тоже поэт, ха-ха. Значит так…
Каменский. Василий Каменский.
Шебуев. Вася, мне надо идти. Вижу – ты парень грамотный, разберешься что к чему.
Шебуев уходит. Каменский осматривает стол Шебуева, гладит его. Садится за стол. Слышатся шаги. Каменский вскакивает. Шаги прекращаются. Каменский замер. Шаги продолжились. Появляется скромный, укутанный в шарф Хлебников.
Каменский. Вы, коллега, в редакцию? Пожалуйста.
Хлебников невнятно отвечает.
Каменский. Пожалуйста, не стесняйтесь. Я такой же студент, как вы, хотя и уже редактор. Давайте, я помогу вам.
Каменский пытается помочь Хлебникову раздеться, но Хлебников пятится назад и падает.
Каменский. Ладно, идите в кабинет в пальто.
Каменский садится за редакторский стол. Хлебников садится на краешек стула напротив. Смотрят друг на друга.
Каменский. Вы что-нибудь принесли?
Хлебников достает из кармана синюю тетрадку и подает ее Каменскому.
Хлебников. Вот тут что-то... вообще...
Каменский. Что?
Хлебников молчит. Каменский открывает тетрадь, силится прочитать.
Каменский. Мучоба во взорах… Искушенье грешника…
Каменский читает и удивляется. Ему явно нравится. Он достает свою тетрадь и показывает ее Хлебникову.
Каменский. Вот мое!
Хлебников читает тетрадь Каменского, пока Каменский читает тетрадь Хлебникова.
Хлебников. Надо это печатать, а не... вообще...
Каменский. Ну, пока что, мы напечатаем ваше «Искушенье грешника». Убежден: Шебуеву это понравится.
Хлебников подпрыгивает.
Хлебников. Очень приятно. Не ожидал... вообще...
Каменский. Ваш рассказ не подписан.
Хлебников. В. Хлебников.
Каменский пишет имя на его тетради.
Каменский. В. Каменский.
Жмут руки.
Хлебников. Ну… мне…
Каменский. Я провожу!
Уходят.

Редакция. Шебуев за своим рабочим столом, держит тетрадку Хлебникова. Приходит Каменский.
Каменский. Как вам?
Шебуев. Ты уже заплатил…(смотрит на имя на тетради) Хлебникову?
Каменский. Аванс.
Шебуев. Сколько?
Каменский. Двадцать.
Шебуев молчит.
Каменский. (С воодушевлением) Но сегодня я его встретил, а у него ни копейки. Он рассказал, что зашел в кавказский кабачок съесть шашлык под восточную музыку, но музыканты его окружили, стали играть, петь, плясать лезгинку, и Хлебников отдал весь свой первый аванс. «Ну хоть шашлык-то вы съели?» - спросил я. А он рассеянно улыбался: «Нет... не пришлось... но пели они замечательно. У них голоса горных птиц».
Шебуев. Да-а-а… Интересно, интересно.
Каменский. Очень. Мы ходили к нему пить чай, очень хотелось узнать, как он живет, где, в каких условиях. Был поражен: он живет около университета, и не в комнате, а в конце коридора квартиры, за занавеской. Там стоят железная кровать без матраца, столик с лампой, с книгами, а на столе, на полу и под кроватью листочки со стихами и цифрами. Но Хлебников правда не от мира сего и ничего этого не замечает.
Шебуев. Очень все это интересно.
Каменский. Да!
Шебуев. Нет! Вася, в пассаже выставка картин, современники живописят. Изучи и напиши рецензию.
Каменский. Уже лечу! Сарынь на кичку!
Шебуев. Что?
Каменский. Ничего.
Шебуев. Вот, да.

Выставка. Среди картин и публики ходит Корней Чуковкий. Он подходит к одной из картин.
Чуковский. Гениально! Восхитительно! Зеленая голая девушка с фиолетовым пупом! Кто же это такая? С каких диких островов? Нельзя ли с ней познакомиться?
Критик. Но почему она зеленая? С таким же успехом ее можно было сделать фиолетовой, а пуп зеленым? Вышло бы наряднее.
Художник. Мы, художники-импрессионисты, даем на полотне свое впечатление, то есть импрессио. Мы видим именно так и свое впечатление отражаем на картине, не считаясь с банальным представлением других о цвете тела. В мире все условно. Даже солнце: одни видят золотым, другие – серебряным, третьи – розовым, четвертые – бесцветным. Право художника видеть, как ему кажется.
Каменский. (Крайне воодушевленный речью) Кто это говорит, кто?
Чуковский. Это сам художник, приват-доцент Военно-медицинской академии доктор Николай Иванович Кульбин.
Критик. Сумасшедший доктор.
Каменский. А вы?
Чуковский. Корней Чуковский.
Каменский. Очень рад…
В другом конце зала раздается густой, брюшной, почти дьявольский хохот. Все движутся туда. Это смеются братья Бурлюки.
Бурлюк. Мы – мастера современной живописи, открываем вам глаза на пришествие нового, настоящего искусства. (Указывает на картину) Этот бык – символ нашего могущества, мы возьмем на рога всяких обывательских критиков, мы станем на лекциях и всюду громить мещанские вкусы и на деле докажем правоту левых течений в искусстве.
Критик. Детишки в дырявых штанишках.
Каменский. Как ваша фамилия?!
Бурлюк. Давид и Владимир Бурлюки.
Каменский хватает Бурлюка за руку, крепко жмет.
Каменский. Василий Каменский. Из альманаха «Весна».
Бурлюк. Критик, что ли?
Каменский. Нет, нет, нет, нет. Я хочу взять у вас интервью.
Бурлюк. Зачем? Вон Кульбин стоит. Вон Татлин. Филонов, Малевич наконец…
Каменский. Я никого пока не знаю. А ваши слова о быке, о вкусах… мне как родные.
Бурлюк. Коль так, пойдем чайку выпьем.

Дома у Бурлюков. Бурлюк держит в руках тетрадку со стихами Каменского.
Бурлюк. Да, Василий, твои стихи никто не издаст!
Каменский. Все так плохо?
Бурлюк. Все так хорошо! Пойми, несмотря на революцию, величайшая область русского искусства осталась не задетой освежающими ветрами из утр будущего.
Каменский. Да! Да! Ты чертовски прав! Страна тонет в болоте! Нужна чистая вода! Надо…
Бурлюк. Надо взять почин-вожжи в руки и действовать организованно, объединив новых мастеров литературы, живописи, театра, музыки в одно русло течения.
Каменский. Да! Культурная революция!
Бурлюк. Только вот революция без революционеров – это хрен собачий.
Каменский убегает, возвращается с Хлебниковым.
Каменский. Хлебников – гениальный поэт!
Каменский отдает тетрадь Хлебникова Бурлюку. Давид Бурлюк читает.
Бурлюк. Добро пожаловать, брат!
Хлебников. Это… благодарю…
Каменский. Банда собирается!
Каменский свистит в четыре пальца.
Каменский. Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься по берегам.
Бурлюк. Что это?
Каменский. Ничего…
Хлебников. Вообще… здорово! Бодро!
Каменский. Да?
Бурлюк. Да, брат! Отлично! То, что нам нужно!
Каменский. Это я сочиняю песню о Степане Разине…
Бурлюк. Песню?
Каменский. По мне – песня сильнее меча.
Бурлюк. Браво! Браво, брат!
Появляется Ионов.
Ионов. (Аплодируя) Браво! Браво!
Бурлюк. А вы кто?
Ионов сует ему свою тетрадку.
Хлебников. Он… он из будущего!
Бурлюк. Отлично! Нам такие нужны!
Хлебников. Это…
Бурлюк уводит Хлебникова.
Бурлюк. Пойдем, брат…
Хлебников. Не… Метафора…
Бурлюк. Поедим, как следует. Кожа да кости. Ты как погань буржуазную свергать будешь, а?
Уходят.
Каменский. Я в редакцию! После познакомимся. И нам надо придумать себе общее имя.
Каменский жмет руку Ионову и уходит.
Ионов. О, как приятно вернуться.

Ионов. Армия левых росла быстро. Братьев Бурлюков было уже трое. Хлебников, Каменский. К нам… то есть, к ним… присоединились Бенедикт Лившиц, Николай Евреинов, Николай Кульбин, Елена Гуро… Они задумывались и о Блоке, но он ежился от холода непонимания и в одиночестве шел своей стороной.
Квартира Блока. Все в ней синее. И Блок тоже одет в синее. У него Каменский и Ионов.
Блок. Откуда вы черпаете столько энергии, жизнерадостности?
Каменский. Для этого надо жить на людях.
Блок. Я не умею так. С головой увяз в книги и вот сижу зарытым, и, мне кажется, меня мало понимают или, вернее, совсем не понимают.
Каменский. Мы исправим это вместе.
Блок. Я как-то вне этой общей жизни. И, знаете, меня к ней не тянет.
Ионов. Многие писатели жили врассыпную, оторванные, отрезанные от читателей. Лишь немногие выступали с докладами. Своеобразными докладами.
Мережковский выступает с докладом на сектантском собрании.
Мережковский. Русский народ считает себя Авелем, а интеллигенцию – Каином. И может так случиться, если роли переменятся, Каин убьет Авеля.
Ионов. Я не понял, кто же в конце концов кого убьет и почему?
Каменский. Враг народа – монархия и буржуазия.
Мережковский. Тсс! Что вы?! О таком только шепотом!
Блок. В синем небе, в темной глуби
Над собором – тишина.
Мы одну и ту же любим…
Ионов. Понял, ладно, нам пора.

Квартира Каменского. Каменский, Хлебников и Бурлюк и Ионов делают книгу из разнообразных обоев, всюду разбросанных.
Хлебников. Вообще... мы – будетляне должны основать остров и оттуда диктовать условия... Мы будем соединяться с материком посредством аэропланов, как птицы. Станем прилетать весной и выводить разные идеи, а осенью улетать к себе.
Бурлюк. А чем же мы, Витя, станем питаться на этом острове?
Хлебников. Чем? Плодами. Вообще мы можем быть охотниками, жить в раскинутых палатках и писать... Мы образуем воинственное племя.
Бурлюк. (Хохоча) И превратимся в людоедов. Нет, уж лучше давайте рыть каналы. Бери, Витя, лопату и айда без разговоров.
Хлебников. Мы должны изобрести такие машины... вообще... вообще…
Каменский. Витя, гуще давай проектов, шире работай мотором мозга, прославляй великие изобретенья аэропланов, автомобилей, кино, радио, икс-лучей и всяческих машин. Мир только начинает, его молодость – наша молодость. Крылья Райтов, Фарманов и Блерио – наши крылья. Мы, будетляне, должны летать, должны уметь управлять аэропланом, как велосипедом или разумом. Друзья, клянусь вам: я буду авиатором, черт возьми. Что стихи? Что наша литературная бомба? Ведь это только звено из цепи наших возможностей, кусок из арсенала энергии.
Бурлюк. (Хохоча) Вася на аэроплане! Вася – птичка! Вася на крыльях с пропеллером! Поэт-авиатор! Вот это дело, достойное храброго будетлянина.
Каменский делает вид, словно он летает.
Бурлюк. Заряжай снаряды! Снаряжай заряды!
Хлебников дает Каменскому готовые книги. Каменский летит навстречу критику и сбрасывает на него книгу.
Критик. (Смотрит обложку) Садок Судей?! Это что такое… (Открывает книгу, разъяренно) Ять! Где ять?!
Критик взрывается. Каменский приземляется за трибуну, где его уже ждут Бурлюк и Хлебников.
Бурлюк. (Держа книгу в руке) Этой книгой мы кладем гранитный камень в основание «новой эпохи» литературы, и потому постановили: разрушить старую орфографию – выкинуть осточертевшие буквы ять и твердый знак.
Аплодисменты.
Бурлюк. Напечатать книгу на обратной стороне комнатных дешевых обоев – это в знак протеста против роскошных буржуазных изданий.
Аплодисменты.
Бурлюк. Дать материал только лирический, чтобы нашу книгу не могли конфисковать власти по наущению газет, от которых уже вовсю идет травля.
Аплодисменты.
Хлебников. Мы это… будетляне…
Тишина.
Бурлюк. Над названием мы еще думаем!
Жидкие хлопки.

Ионов. Так в 1909 году основался в Петербурге русский футуризм. Где-то через год устремятся в Россию телеграммы газет о появлении на свет итальянских футуристов во главе с Маринетти.
Критик. «Будетляне» и «футуристы» – аналогия значенья слов полная и бесспорная.
Бурлюк. Все так… Но…
Каменский. Но зарождение нашего русского футуризма, наша «революция в искусстве», наша борьба за новое искусство и наши работы – явления исключительной самостоятельности, продиктованные временем и кризисом, отсталостью, мертвечиной, пессимизмом, мещанством, пошлостью старого искусства.
Хлебников. Да!
Критик. Кого вы дурите? Вы все огулом пошли от Маринетти!
Ионов. А ничего, что «Манифесты итальянского футуризма» появились в переводе Вадима Шершеневича только в 1914 году?
Критик. Что? Вы вообще кто и почему вы лезете к нам?
Бурлюк. Он наш! Футурист!
Критик. Наш… ваш… Все это наивные детские шалости. Возомнили из себя этакую шайку революционеров. Ваши выходки нелепы и… мертвы. Вот увидите, завтра о вас уже никто не вспомнит. Если хотите быть успешными авторами при деньгах и почете – встраивайтесь в систему, а не взрывайте ее. Система не мать – непослушных будет карать.

Дом Матюшиных. Елена Гуро за холстом, пишет картину. Всюду детские игрушки, портреты растущего мальчика.
Гуро. Доля, доля доляночка,
доля ты, тихая-тихая моя, –
что мне в тебе, что тебе во мне,
а ты меня замучила.
Каменский. Дорогая наша Елена Генриховна Гуро! Мы поздравляем тебя с выходом «Шарманки»! В ней твое исключительное дарование густо, ветвисто и стройно, как сосновая роща.
Хлебников. И вообще… сосновым теплом веет от всей книги.
Каменский. Критики будут ругать! Но ты не слушай их!
Гуро. Да что мне критики, не до них мне. Я почти закончила портрет моего воздушного сына. Взгляните. А я пока нам приготовлю что-нибудь к столу.
Гуро уходит.
Хлебников. Вообще… это ведь такая мрачная игра? Не пойму…
Каменский. Я слышал, она потеряла единственного сына-младенца и не смогла смириться с горем, не поверила смерти сына, а вообразила, внушила себе, что он жив. Игрушки, книжки с картинками покупает ему, и на его детский столик кладет… и ему стихи, сказки сама пишет, рассказывает.
Каменский и Хлебников окруженные игрушками стоят, звучит голос Елены Гуро.
Гуро. Пролегала дорога в стороне,
Не было в ней пути.
Нет!
А была она за то очень красива!
Да, именно за то...
Приласкалась к земле эта дорога,
Так прильнула, что душу взяла.
Полюбили мы эту дорогу
На ней поросла трава.
Доля, доля, доляночка!
Доля ты тихая, тихая моя.
Что мне в тебе, что тебе во мне?
А ты меня замучила!

Ионов. На лето Каменский уехал в Пермь. Там он жил на камском берегу в лесной глуши, рыбачил, палил костры, бродил с ружьем по озерам, вдыхал тайгу, купался в Каме, катался на лодке и писал свой первый роман «Землянка». Надо сказать, что перед появлением на свет книги в разных кружках Василий читал отрывки из нее. На одном из чтений присутствовал известный критик, который заявил…
Критик. Поздравляю. Книга прекрасная, оригинальная, о ней будут говорить. Я лично напишу большую статью в «Русское слово», в «Биржевые ведомости». Прошу вас в первый же час выхода «Землянки» прийти ко мне в «Биржевку» с романом.
Ионов. Появление статьи в «Русском слове» о новом писателе означало получить известность. Василия ждала слава. Ему завидовали друзья, поздравляли. В сентябре с законченным романом Каменский явился в Петербург. И скоро книга была готова.
Приемная редакции. Взволнованный Каменский сидит и ждет, когда освободится критик. Ждет долго. Очень долго. Мучительно долго. Очень мучительно. Появляется критик.
Критик. Ах, это вы. Но, милый мой, граф Лев Николаевич Толстой вчера ночью скрылся из дому и неизвестно где находится. Графа всюду разыскивают, и один бог знает, найдут ли. Вы сами понимаете, какое это великое событие, и мне, откровенно говоря, не до вашей книги. Но вы оставьте экземпляр мне. Если обойдется благополучно, напишу, как обещал.
Ионов. Это роковое сцепление обстоятельств огорчило Василия окончательно: хотя Толстой нашелся, но заболел, а потом пришла смерть. И весь мир был занят великой кончиной Толстого, и всем было не до романа.

Унылый Каменский идет по унылому Петербургу. По небу летят птицы, чирикают что-то на своем. Каменский обращает на них внимание. Прислушивается. Птичьи чириканья постепенно, словно настраивается на радио частота вещания, становятся человеческими голосами.
Птицы. Мы – новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную. Мы непобедимы. Как волну, нас не уловить никаким неводом постановлений. Руку, товарищ Василий, пожарищ веселий. Венок тебе дадим и листвой серебра чела строгий камень оденем.
Каменский. Уж если мы действительно футуристы, если мы – люди моторной современности, поэты всемирного динамизма, пришельцы-вестники из будущего, мастера дела и действия, энтузиасты-строители новых форм жизни, – мы должны, мы обязаны быть авиаторами.

Ионов. Каменский выучился и стал авиатором. Не смотря на грозу и страшный ветер, он поднялся под облака, но упал, разбив свой «Блерио» на мелкие кусочки. В ночь катастрофы местные типографии печатали газеты, в которых говорилось, что во время падения в публике случилось двадцать три дамских обморока. А щепки от разбитого аэроплана народ растащил… на память. В некрологах писали крупными буквами: «Погиб знаменитый летчик и талантливый поэт Василий Каменский». Его возносили до гениальности, явно рассчитывая, что он не воскреснет. Василия спасло то, что упал он в болото. Символично, правда? И это болото не желало его отпускать. Оно говорило ему бросить все, уехать куда-нибудь в тихую лесную глушь. Так Василий и поступил. Выписавшись из госпиталя, он отправился в Пермь и в сорока километрах от города на вырученные с полетов деньги приобрел землю и стал строить дом.

Каменский в своем доме средь природы. Ляпота! Василий на кресле качалке, спокойно качается туда-сюда, попивает чай из самовара, готовит удочку к рыбалке. Кама разминает ноги Каменскому.
Каменский. Как же хорошо! Природа, родимая, ни за что тебя не брошу! Ты моя радость! Моя любовь! Кама-мама, как же я скучал по тебе! Сегодня на рыбалку… Завтра за грибами... послезавтра…
Ионов приносит Бурлюка.
Ионов. Вот, тебе письмо.
Каменский. (Не глядя на них) От кого же?
Ионов. Сам посмотри.
Каменский обращает на них внимание.
Бурлюк. Приезжай скорей, чтобы ударить с новой силой «Сарынь на кичку!». Пора. Прибыли и записались новые борцы – Алеша Крученых и Володя Маяковский. Эти два очень надежные. Особливо Маяковский, который учится в школе живописи вместе со мной. Этот взбалмошный юноша – большой задира, но достаточно остроумен, а иногда сверх. Дитя природы, как ты и мы все. Увидишь. Он жаждет с тобой встретиться и побеседовать об авиации, стихах и прочем футуризме. Находится Маяковский при мне постоянно и начинает писать хорошие стихи. Дикий самородок, горит самоуверенностью. Я внушил ему, что он – молодой Джек Лондон. Очень доволен. Приручил вполне, стал послушным: рвется на пьедестал борьбы. Необходимо скоро действовать. Ждем немедленно. Лети курьерским.
Каменский. Да-а. Давид, конечно, мастер агитации, но на меня это уже не действует. Пойдем рыбачить?
Ионов. Да. Письмо в печку выкинуть?
Бурлюк. Чего?!
Каменский. Оставь. Адрес там есть? Думаю… скататься что ли. На денек-другой. С друзьями повидаться. И обратно.
Кама. Вася, останься. Нам ведь так хорошо. Нам ведь хорошо?
Каменский. Хорошо. Очень хорошо! Но…
Кама. Здесь твое место. Рыбалка, охота, огород. Женишься, нарожаете детишек. Хочешь детишек?
Каменский. Хочу. Но…
Кама. Ты едва жив остался! Кто тебя спас? Болото! А кто его попросил?
Каменский. Это уже перебор, Кама-мама.
Кама. Согласна. Короче, Вася, здесь со мной ты будешь счастлив, а там… не факт, что вообще выживешь. Ты свое обещание выполнил, остановись, пока можешь.
Каменский. Наверное, ты права.
Ионов. Или нет.
Каменский. Или нет.
Кама. (Сдавливает ноги Каменского) Не зли меня!
Каменский. Пусти! Пусти!
Кама держит Каменского за ноги. Василий пытается освободиться.
Ионов. Удочку!
Каменский бросает удочку Ионову. Ионов закидывает крючок, Василий не с первого раза ловит его. Ионов и Бурлюк с трудом вытаскивают Каменского из лап Камы.
Ионов. Бегите, я ее задержу!
Бурлюк и Каменский убегают.
Кама. Тебе здесь не место!
Ионов. Не подходи! Я плавать не умею!
Кама. Я научу.
Ионов. Ну нахер.
Ионов убегает. Кама за ним.

Москва. Квартира Бурлюка. За столом сидят Бурлюк, Маяковский и Каменский. Пьют чай.
Бурлюк. Вот, Василий, это и есть Владим Владимыч Маяковский, поэт-футурист, художник и вообще замечательный молодой человек.
Каменский. Очень приятно.
Маяковский. Взаимно.
Пьют чай.
Маяковский. А ты, Василий, Горького знаешь?
Каменский. Лично – нет.
Бурлюк. Очень уж Владим уважает его.
Маяковский. А сам – нет что ли? Он в Петрограде щас…
Бурлюк. Интересно, что он думает о нас…
Маяковский. Да он знать о нас не знает!
Каменский. Еще узнает, не переживай.
Пьют чай. Бурлюк не выдерживает, вскакивает на стол и заводит речь.
Бурлюк. Мы есть люди нового, современного человечества! Мы есть провозвестники, голуби из ковчега будущего. И мы обязаны новизной прибытия, ножом наступления вспороть брюхо буржуазии-мещан-обывателей. Пора, друзья, за копья! Сарынь на кичку!
Маяковский. (Вскакивает) Мы им дадим! Мы им поднесем!
Каменский. Не надо, прошу! Хватит. Это все слишком. Я ведь там чуть не умер. Ты понимаешь?
Бурлюк возвращается на место.
Бурлюк. Прости, брат. Я должен был попытаться. Ты нам нужен.
Каменский. А мне нужен покой, чай и стихи.
Маяковский собирается уходить.
Бурлюк. Ты куда?
Маяковский. Ты говорил, что он футурист до мозга костей. Человек-птица, покоривший небо. А что я вижу? Испуганную курицу.
Каменский. Что?!
Маяковский. А, простите. Кудах-тах-тах!
Бурлюк. Остынь!
Каменский. Это я курица? Да я…
Маяковский. Кудахтанья одни.
Каменский хватает Маяковского за грудки, к ним подбегает Бурлюк.
Каменский. Я не курица.
Маяковский. Докажи.

Квартира Максима Горького. Горький занимается своими делами. Звонок в дверь.
Горький. Кто?
Каменский. Василий Каменский. Я вчера заходил…
Горький. А, Василий!
Горький открывает дверь.
Каменский. Алексей Максимович, мы не рано.
Горький. Как раз к обеду, проходите, располагайтесь.
В квартиру заходят Каменский, Бурлюк и Маяковский. Двое последних ведут себя как два прожженных поклонника перед кумиром.
Горький. Василий, на чем мы закончили нашу беседу?
Каменский. Мы говорили о странности отношений между старыми и молодыми поэтами.
Горький. Точно! А ведь казалось бы, тех и других у нас очень мало. Можно бы дружить, поддерживать друг друга на общую народную пользу. Надо действовать под лозунгом: они – свое, а мы – свое.
Бурлюк. Очень хорошо сказали! Очень правильно!
Горький. Да ну что уж…
Бурлюк достает из кармана записную книжку.
Бурлюк. Алексей Максимович! А запишите этот лозунг. На память. Мне. Пожалуйста. Если не сложно.
Горький записывает.
Бурлюк. И свое имя… а фотоаппарата у вас нет?
Маяковский. Толстой был прав, когда сказал: «Я не могу молчать». Я тоже.
Горький. Толстого признаете. И то ладно.
Маяковский. Вы про нас знаете?!
Горький. Василий вчера рассказал.
Маяковский. Мы-то признаем, а только нас не признают. Но лично вас, Алексей Максимович, просто горячо любим, по-настоящему любим.
Горький. Ну спасибо за…
Маяковский. Начинаю!
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
Иду – красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться –
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите –
буду от мяса бешеный
– и, как небо, меняя тона –
хотите –
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!
Тишина. Все ждут реакцию Горького. Горький сметает слезу, подходит к Маяковскому и обнимает его. Каменский и Бурлюк аплодируют.
Горький. Огромный самородок! Русский самородок! Золотой самородок! Большущая сила!
Маяковский. Я задумал это как увесистую поэму, работаю над ней. «Тринадцатый апостол» назвал.
Горький. Вы еще подумайте над названием.
Бурлюк. Я тоже хочу свое прочесть!
Маяковский. А у меня еще свои не кончились!
Бурлюк. А я еще картины пишу!
Маяковский. Нашел, чем удивить.
Каменский. Алексей Максимович, а пойдемте с нами в «Бродячую собаку».
Бурлюк и Маяковский. Да!
Горький. Ну, даже не знаю.
Бурлюк и Маяковский. Просим! Просим! Просим Алексея Максимовича на сцену! Просим!
Бурлюк, Маяковский и Каменский провожают Горького на сцену «Бродячей собаки».
Каменский. Скажите что-нибудь о футуристах! Признавать их или нет?..
Пауза.
Горький. В них что-то есть.
Взрыв аплодисментов.

Шум, крики, давка. Переполненный зал. Появляются Маяковский в желтом распашоне, в цилиндре на затылке, Бурлюк – в сюртуке и желтом жилете, с расписным лицом, Каменский – с желтыми нашивками на пиджаке и с нарисованным аэропланом на лбу.
Каменский. Мы, гениальные дети современности, пришли к вам в гости, чтобы на чашу весов действительности положить свое слово футуризма...
Критик. А почему у вас на лбу аэроплан?
Каменский. Это знак всемирной динамики! Современность всем нам диктует быть новыми людьми и по-новому понимать жизнь и искусство! Мы будем очень счастливы вооружить вас, друзья современности, своими великолепными идеями.
Ионов. Да здравствует футуризм!
Критик. Долой футуризм! Довольно!
Маяковский. Вы знаете, что такое красота?
Критик. Почему вы одеты в желтую кофту?
Маяковский. Чтобы не походить на вас. (Аплодисменты) Что такое красота? Это не воспоминания старушек и старичков, утирающих слезы платочками, а это – современный город-дирижер, растущий в небоскребы. Красота – это микроскоп в руках науки, где миллионные точки бацилл изображают мещан и кретинов.
Критик. А вы кого изображаете в микроскопах?
Маяковский. Мы ни в какие микроскопы не влазим.
Аплодисменты.
Бурлюк. Теперь, ныне, сегодня, сейчас перед вами, современниками, выступают ваши апостолы, ваши поэты, ваши футуристы, воспевающие культуру городов, мировую динамику, изобретения, открытия – словом, все, что дает нового современность. И мы полагаем, что вы должны требовать от искусства смелого отражения действительности.

Ионов. Наэлектризованный зал долго не отпускал нас с эстрады, требуя стихов. Без конца, как своих друзей, нас приглашали в гости: в кружки, в студенческие столовки, на сходки, просто на вечеринки. И мы, разумеется, ходили со стихами. Наши книги лежали на столах, бегали по рукам, стихи заучивались, горячо читались. Жизнь бурлила, как кипяток в печке, и каждый новый день приносил новые достижения.
Маяковский. Ну, что же вы, ну, давайте веселиться, целоваться, любить, ругаться и вообще что-нибудь делать замечательное.
Ионов. Вперед и с песней!
Маяковский в обнимку с Ионовым уходят.
Каменский. Давид, где Хлебников? Давно его не видел.
Бурлюк. Хлебников твой на дуэли кончился.
Каменский. Что?!
Бурлюк. Шучу. Хотя может и стоило его кончить, засранца такого.
Каменский. Да что случилось-то?
Бурлюк. Пока тебя не было, Вася, в Россию Маринетти приезжал.
Каменский. Слышал. По заказу Кульбина.
Бурлюк. А наш неисправимый будетлянин, на пару с Лившицом, решили выказать должное уважение господину основателю итальянского футуризма. Распечатали листовки и во время лекции Маринетти давай по лавкам бегать, делиться своими соображениями. Дедушка Кульбин, ясно дело, взбесился, вырвал пачку листовок у Лившица и разорвал их в клочья. А затем принялся гоняться по залу за Хлебниковым, чтобы то же самое сделать и с его листовками. В результате Хлебников вызвал Кульбина на дуэль.
Каменский. (Смеясь) Ай да Хлебников! Не человек – паровоз!
Бурлюк. Да глупец он. Видеть его не хочу.
Каменский. А я хочу.
Бурлюк. На. Сохрани потомкам.
Бурлюк отдает листовку Каменскому. Прибегает Маяковский.
Маяковский. Где вы пропадаете? С кем? Почему не со мной? Не могу я без вас!
Каменский открывает листовку.
Хлебников. (Тихо, но с напором) Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы. Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается. Чужеземец, помни страну, куда ты пришел!
Маяковский. Иногда мне кажется, что Витя и сам не понимает, какой он блестящий поэт. И вообще он ни черта не понимает в жизни! Святой какой-то, и это меня ужасно злит. Почему, например, у него нет голоса? Разве в наши идиотские дни можно быть поэтом без голоса, когда живешь только глоткой, когда надо орать, драться, таранить!
Критик. Вы поете песни Маринетти!
Каменский. Вздор! Провокация! Маринетти прославляет войну как единственную гигиену мира. А мы никакой войны между народами не желаем! Мы поем свои собственные песни о торжестве современности над рухлядью обывательского безотрадного бытия.
Хлебников. Спасибо тебе, Вася!

Критик и полицеймейстер у афиши, рекламирующей выступление Бурлюка, Каменского и Маяковского.
Критик. Обратите особое внимание на этих людей! Это опасные личности! Они развращают, революционизируют шальную молодежь, разжигают страсти, устраивая публичные скандалы.
Полицеймейстер. Разберемся.
Полицеймейстер срывает афишу и уходит с ней.

Кабинет губернатора одного из городов России. На своем месте губернатор, рядом с ним полицеймейстер с афишей. Заходит Каменский.
Губернатор. Беспорядки учинять вздумали? Где согласование?!
Каменский. Это какая-то ошибка! Взгляните на афишу.
Губернатор. Ну?
Полицеймейстер. (Читает) Аэропланы и поэзия.
Каменский. Вот! А это, ваше превосходительство, мой диплом авиатора, если не верите.
Губернатор. Авиатор! Это почетно! Это… Но причем же тут футуризм? Что это такое? Зачем?
Каменский. Так футуризм главным образом воспевает достижения авиации.
Губернатор. Ага. Ясно. А эти…
Полицеймейстер. Бурлюк и Маяковский.
Губернатор. Тоже авиаторы?
Каменский. Почти…
Губернатор. Авиация! Это почетно! Это… Но почему же вокруг ваших имен атмосфера скандала?
Каменский. Ваше превосходительство, как всякое новое открытие, газеты именуют наши выступления «сенсацией» или «скандалом» – это способ создать бучу, чтобы больше продавалась газета.
Губернатор. Пожалуй, это правда. И ведь сам Горький сказал, что в вас что-то есть… (Полицеймейстеру) Согласовать выступление!
Полицеймейстер. Слушаюсь!
Ионов. Почти каждый раз в Москве и в Петербурге Каменского водили в участок для составления протокола. Он давал подписку, что не будет читать подобных вещей и, конечно, читал всюду. Здесь, разумеется, нет и капли геройства (сейчас все расценивается по-другому – это ясно), но тогда это было проблеском во тьме.

Вокзал. Каменский с чемоданом. Хлебников провожает его на поезд. Вокруг ходят полицеймейстеры.
Хлебников. Вообще… как вы ораторствуете…когда могут в тюрьму…
Каменский. Дружище! Я там уже был. И буду еще, если потребуется.
Хлебников. Истинный председатель земного шара! Сарынь на кичку…вообще.
Каменский. Послушай! В эти кошмарные дни я задумал написать роман «Стенька Разин», чтобы раз навсегда показать, открыть свое идеологическое лицо, обвеянное возрастающими предчувствиями приближения революции.
Хлебников. Непромокаемый энтузиаст.
Каменский. Я верю, что черные дни самодержавной России сочтены. Именно теперь в этой рабской тьме чудесно будет зажечь свой разинский костер в Жигулевских горах надежд и ожиданий. Я верю, что своим костром согрею многих, кому холодно и бесприютно от леденящих будней тюремного жития.
Хлебников. Но ты же уезжаешь в свой хуторок к деревенскому быту.
Каменский. Да. И я перекину мост от деревни к футуризму, как Степана Тимофеевича Разина – к современности.
Хлебников. А я, Василий…вообще…если честно…разочаровался в футуризме.
Гудок поезда.

Домик Каменского. Каменский работает над романом. Пишет, думает, пишет, думает! Время неумолимо мчит. Дни сменяются днями. Василий Каменский и Степан Разин становятся чем-то единым. Приходят письма. Друзья подбадривают.
Бурлюк. Вася Разин! Держи линию – работай Степана. Крепи затею. Рядом работай другие вещи. Необходимо. Что ожидаешь от завтра? Делай, как мы, энергично.
Кульбин. Васенька! Пиши кровью. Во время французской революции кто-то писал кровью. Смелость футуризма выше искусства. Мы перешли грани возможного – мы идем дальше. Новая жизнь строится в новых высших измерениях. Цель – свобода. Ты прав: мы должны предвидеть великие изменения. Бояться нечего – нас большинство, мы не боимся труда, любим труд и красоту его показываем людям. С каждым часом нас понимают глубже. Шутовство критиков кончилось крахом: критики теперь сознают, что пока они занимались дурацкой арлекинадой – футуризм вырос и стал великаном. Видел А.А. Блока, он сказал: будем вместе. Часто вижу М. Кузмина, Ф. Сологуба, К. Чуковского, они нас приветствуют. Осенью ты должен быть здесь с «Разиным» и друзьями.

Каменский за работой. Появляется Кама.
Кама. Сынок, когда ты в последний раз ел?
Каменский. Щас главу допишу и поем.
Кама. Погода какая, а ты все дома сидишь. Погулял бы.
Каменский. Ну мам.
Кама. Оторвись ты от работы!
Каменский. Не могу!
Кама уходит, возвращается с Гольцшмидтом.
Кама. Я тебе друга привела.
Гольцшмидт. Владимир Гольцшмидт.
Каменский. Василий Разин.
Кама. Ну все, совсем уже крыша поехала. Пообщайся с нормальным человеком. Иначе…
Каменский. Ладно, ладно!
Кама. Я пока схожу за удочками. Порыбачим, да?
Каменский. С удовольствием.
Кама уходит.
Каменский. Может в город? У меня бумага кончается.
Гольцшмидт. Предпочитаю природу.
Каменский. Вот как.
Гольцшмидт. Да. Шумы города, эти аэропланы, поезда, рокот моторов и мировая культурно-усовершенствованная бойня глушат тихий напев мировой гармонии в бесконечном. Но закрой на мгновение глаза, забудь все шумы города с его базарно торгашеской суетой, углубись в себя, и сердце твое весенне согреется и начнет петь песни лазоревые, читать стихи бирюзовые. Ты не бойся их, это не сон и не монастырь с шантанным мироощущением, это истинный отдых необходимый для настоящего человека этого дня.
Каменский. Ого! Как вдохновенно! Пишешь стихи?
Гольцшмидт. Быть поэтом на бумаге, гораздо легче, чем в жизни.
Каменский. Абсолютно согласен.
Гольцшмидт. Тогда почему ты сидишь здесь, когда вокруг природа. Все растет, все живет. А ты здесь, пачкаешь бумагу буковками. Ты губишь человека. Это преступление.
Каменский. А ты, Владимир, бывал где-нибудь кроме деревни?
Гольцшмидт. Мне и тут хорошо.
Каменский. Тут хорошо. Тут очень хорошо. Вон какой богатырь из тебя получился. Только вот почему ты сидишь в деревне, когда вокруг мир. Мир, который нуждается в богатырях. Ты губишь всю цивилизацию. Это куда большее преступление.
Гольцшмидт. Но!
Каменский. Слышал про футуристов?
Гольцшмидт. Горький сказал, что в них что-то есть.
Каменский. В нас.
Гольцшмидт. В нас? Не, земляк, я не пачкаю бумагу буковками.
Каменский. Земляк, футуризм – это не про буквы. Это про идеи.
Гольцшмидт. Я предпочитаю действия.
Каменский. Так действуй, богатырь Владимир. Владимир – владеющий миром! Стань достойным владельцем – начни менять наш мир к лучшему.
Гольцшмидт. Как?! Что мне нужно делать?
Каменский. Что хочешь, что умеешь, что хочешь уметь.
Гольцшмидт. Курицы!
Каменский. Как?
Гольцшмидт. Я хочу научиться гипнотизировать куриц.
Каменский. Но…но…зачем?
Гольцшмидт. Это очень полезный навык. Поверь.
Каменский. Тебя по голове не били?
Гольцшмидт. Били. Много раз. Вот такими досками.
Каменский. Понятно.
Гольцшмидт. Доски в щепки, а мне не больно. Все дело в концентрации…точно! Я могу научить людей правильному обращению со своим телом. Я могу научить людей, как стать богатырями. О, я изменю мир, Василий!
Каменский. Поедем со мной, будем вместе читать лекции.
Гольцшмидт. Поехали! Я готов!
Каменский. Как только я закончу роман.
Гольцшмидт. И тогда поедем?
Каменский. В Москву.
Гольцшмидт. Вот здорово! Вот спасибо тебе, Василий, друг!
Появляется Кама с удочками.
Кама. Ну что, милые мои. Идем?
Гольцшмидт. Тише ты! Дай человеку поработать!
Кама. Что? Я зачем тебя привела?
Гольцшмидт. Дружить.
Кама. И ты засядешь в доме, и будешь пачкать бумагу буковками?
Гольцшмидт. Нет! Не буду.
Кама. Ну слава богу…
Гольцшмидт. Мои стихи – дни. Мои картины – мир вокруг. Мое художественное произведение – моя жизнь. Жизнь человечества – высшее искусство! Я – футурист жизни Владимир Гольцшмидт!
Кама. Это до добра не доведет! Слышите? Вы доиграетесь!
Гольцшмидт уводит Каму.

Дни сменяются неделями, месяцами. И вот на календаре 1915 год. Вечер.
Ионов. Ну как?
Каменский. Почти готов! Глава осталась!
Ионов. Устал?
Каменский. Сидеть весь день за работой! Поехали в город! Развеемся.
Ионов. Не лучшая идея.
Каменский. Почему?
Ионов. 1915 год.
Каменский. Да, я знаю.
Ионов. Там во всю мировая война.
Каменский. Что?!
Ионов. Прислушайся.
Звуки войны.
Каменский. Нет. Нет. Нет! Какой ужас… Погоди. А мой роман?! Зачем я пишу его? Пустая трата времени и сил.
Ионов. Наоборот.
Каменский. Чушь.
Ионов. Поверь мне. Только теперь, при всеобщей ощетиненности военной России, когда, с одной стороны, раздувается невероятный патриотизм «за царя и отечество», а с другой – идет явная раскачка умов и сердец в сторону возрастающих вольностей, теперь появление на свет «Степана Разина» обеспечено временем.
Каменский. Всему свое время?
Пауза.
Ионов. Не отвлекайся. Пиши.

Ионов. В ноябре 1915 года, с грехом пополам роман вышел в счастливый час. Книгу встретили восторженно. В три недели весь «Разин» разошелся. Но повторить издание цензура не позволила, так как суворинская газета «Новое время» и другие черносотенные газеты требовали для автора «Разина» участи атамана на Лобном месте. Это окончательно разожгло успех.
Маяковский. Сегодня все футуристы. Народ – футурист. Футуризм мертвой хваткой взял Россию. Да, футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением.
Появляется военный. Убивает себя. Появляется военный. Убивает себя. Появляется военный. Убивает себя. Появляется военный. Убивает себя. Маяковский плюет на это действо и уходит.
Ионов. Весь мир был занят спешным самоубийством и стоял по колено в крови. Деятели искусства поголовно спасались от войны всяческими изворотами, но никто не сочувствовал мировому самоубийству. Старая Россия разваливалась вдрызг. Об этом писали, говорили открыто. Все жили подъемом, весело жили.
Появляется военный. Убивает себя. Появляется военный. Убивает себя. Появляется военный. Убивает себя. Появляется военный. Убивает себя.
Ионов. Что ж в этом веселого?..

Закулисье. Гольцшмидт и Каменский собираются после выступлений.
Гольцшмидт. Опять ты Разина своего публике читал! Нас же опять попрут из города.
Каменский молчит.
Гольцшмидт. О чем молчишь, Василий?
Каменский. А? Да эта чертова война, будь она неладна, разбросала нас по всей России. Постоянно приходится скакать с места на место.
Гольцшмидт. Можем и не скакать. Давай сядем и будем ждать призыва. У нас с тобой, друг, и вид самый что ни на есть гвардейский, с ядреным мясом для пушек.
Каменский. Когда вся эта беготня кончится, я хочу такое место, куда соберутся все наши. Будем пить, есть, делиться стихами, идеями, мечтами.
Гольцшмидт. Трактир Гольцшмидта и Ка.
Каменский. Ресторан будетлян. На входе будем выдавать всем бесплатного Хлебникова.
Гольцшмидт. Не думаю, что он обрадуется. А если «Харчевня здорового питания для ума и тела для истинных поэтов жизни». ХЗПДУТДИПЖ!
Каменский. А если просто – «Кафе поэтов».
Гольцшмидт. Как-то слишком просто.
Появляются подвыпившие офицеры. Каменский и Гольцшмидт хотят быстренько уйти.
Офицер. Стоять. Ты! Подойди.
Каменский. Это вы кому?
Офицер. Кто Гольдешвит?
Гольцшмидт. Тут таких нет.
Каменский. Все ушли, мы реквизит собираем.
Офицер2. Ну да! Я видел! Это они выступали!
Офицер. Кто Гольденшифт?
Гольцшмидт. Я же сказал, тут таких нет.
Офицер2. Ну да! Ты ж и есть этот…
Гольцшмидт. Я Гольцшмидт.
Офицер. Требуем предъявить ваши доски.
Гольцшмидт. Что?
Офицер. Предъявите доски, которые вы якобы разбиваете о свою голову.
Гольцшмидт дает им доску. Офицеры изучают ее.
Офицер. Ну не может он головой. Она точно склеена.
Офицер2.Вот и я говорю – обман!
Гольцшмидт. (Обиженно) Раз вы не верите, попробуйте об свою голову.
Офицеры переглядываются.
Офицер. Смотри, артист, разломаю эту твою склеенную доску – обоих гнать буду по всему фронту.
Каменский. За что?
Офицер2. За обман офицера!
Офицер берется за края доски, раскачивает ее. Со всего маху бьет плашмя по своей башке и вместе с целой доской валится на пол. Офицеры пытаются привести товарища в чувства. Появляется впечатлительная девица.
Впечатлительная девица. Караул! Футуристы избили офицера доской по голове! Караул!
Каменский. Бежим!
Каменский и Гольцшмидт разбегаются. Офицеры за ними.

Ионов. Внешние и внутренние события стремительно толкали Россию на путь революции. Не было человека вокруг, кто бы сомневался в скорой неизбежности государственного переворота. То был февраль 17-го. Каменский, все это время скитающийся по стране, оказался в Ростове с лекциями.
Каменский идет с чемоданом. Его окружают полицеймейстеры.
Каменский. Извините, но я спешу…
Полицеймейстер. Ваш паспорт и отношение к воинской повинности.
Каменский. К сожалению, документы я потерял. Но у меня есть это.
Каменский достает свои афиши.
Полицеймейстер. Пройдемте.

Кабинет градоначальника. Печальный градоначальник сидит за своим столом.
Градоначальник. Что вам угодно?
Каменский. Ваше превосходительство! Я – поэт-авиатор! Гастролирую с лекциями об авиации. Документы украли, но вот мои афиши, разрешите провести лекции в вашем славном городе.
Градоначальник. Нет.
Вваливается полицеймейстер.
Полицеймейстер. Ваше превосходительство, все арестные помещения переполнены дезертирами. Прибывают новые партии. Куда их деть, положительно не знаю. Дезертирская наглость дошла до того, что в самом полицейском управлении мы арестовали сейчас шестнадцать человек.
Градоначальник молча протягивает полицеймейстеру три большие телеграммы. Полицеймейстер, пробежав телеграммы, беспомощно опускается в кресло, сразу побледнев.
Градоначальник. Если это разрешить напечатать, черт знает что завтра здесь произойдет.
Полицеймейстер. Да… ужас…
Градоначальник. Положение катастрофическое.
Каменский. Уважаемый…
Градоначальник. Но, с другой стороны, это совершившийся факт... Телеграф в руках Государственной думы... Мы совершенно бессильны...
Каменский выбегает из кабинета. Прибегает в редакцию.
Каменский. Что, что там?
Ионов. Только что от градоначальника было получено разрешение напечатать все телеграммы о событиях в Петрограде.
Каменский. Что там?!
Ионов. Свершилась революция.
Каменский. А почему так сухо?! Ура, товарищи! Ура! Ура! Ура!

Каменский. Необходимо вынести мастерство на улицу, дать искусство массам трудящихся. Дать волю выпирающим, брызжущим силам творчества, да так размахнуться, чтобы за душой ни копейки долгу не оставалось. Чтобы молодость не жаловалась.
Ура!
Критик. Сумасшедшие! Что делаете!
Каменский. Мастера! Засучите рукава и возьмитесь за роспись всех пустых заборов, крыш, фасадов, стен, тротуаров! Любой город и селенье каждое возможно превратить в изумительную картину красочного торжества!
Появляется Бурлюк со своей картиной и начинает прибивать ее к стене.
Критик. Да ведь через две недели вас, несчастных, повесят на одной перекладине с большевиками!
Бурлюк. Не мешайте работать!
Появляется Маяковский.
Маяковский. На Пречистенке кто-то вывесил на стенах громадные плакаты с нашими стихами.
Каменский. Свершилось! Соберем всех наших, футуристов! Отметим!
Бурлюк. Где?
Каменский. Как где? В «Кафе поэтов»!

Кафе поэтов. Множество футуристов, среди которых Бурлюк, Каменский, Маяковский и другие. Все веселятся.
Публика. Маяковского!
Маяковский. Ешь ананасы,
рябчиков жуй!
День твой последний
приходит, буржуй!
Публика. Хлебникова!
Появляется Хлебников. Он что-то очень невнятно и тихо исполняет.
Хлебников. … И так далее.
Публика. Каменского!
Каменский. Весело. Вольно. И молодо.
Все Мир Новый рожаем.
С солнца червонное золото
Падает урожаем…
Появляются красногвардейцы, стучат винтовками об пол. Все замолкают.
Красногвардеец. Оставайтесь на местах. Приготовьте документы.
Красногвардейцы медленно в полной тишине ходят и проверяют у всех документы.
Красногвардеец. Ну и чего мы как на поминках? Продолжайте!
Красногвардейцы проверяют документы. Атмосфера напряжена. Все молчат и только Каменский продолжает.
Каменский. (Вяло) Звеним. Торжествуем. Беспечны.
Будто дети…
Красногвардеец. Ну куда это годится? Веселее! Где ваш энтузиазм, товарищ артист.
Каменский. (С энтузиазмом) Звеним. Торжествуем. Беспечны.
Будто дети – великие дети,
У которых сердца человечны,
А глаза на весеннем расцвете.
Станем жить. Создавать. Вспоминая
Эту песню мою бирюзовую –
В дни чудесного волжского мая
Долю Разина – быль понизовую.

По пустой улице идет Каменский. Позади себя он слышит гул грузовиков. Перед ним тоже возникают грузовики. По обе стороны заряжают винтовки и стреляют друг в друга. Каменский падает на землю, прикрыв голову руками.
Ионов. По улице, со стороны Кремля, проехал грузовик, переполненный убитыми. Отовсюду неслась несмолкаемая пальба: ружейная, пулеметная, пушечная. На углах стояли вооруженные группы в штатских одеждах, и нельзя было понять, за кого они. Отдельные фигуры, с револьверами в руках, перебегали улицы. На тротуары сыпались осколки стекол от шальных пуль. На мостовых валялись шапки. Холодный ветер гнал по улицам какие-то печатные листки. Во многих квартирах окна были глухо завешаны. Ворота заперты.
Появляется темно-синяя Кама в кровавом одеянии, с мечом в руке.
Кама. Сын мой. Я же предупреждала.
Она заносит меч над Каменским…
Ионов. Стоп!
…и замирает в позе статуи Родины-Матери, которая зовет.
Кама. Сынок. Иди ко мне.

Каменский встает, идет к Каме.
Ионов. Не подходи к ней.

Каменский. Но она зовет меня. Я ей нужен.
Ионов. Ты перестанешь принадлежать самому себе!
Каменский. Неправда. Я – как и ты, вольный гражданин мира.
Ионов. Нет! И я докажу тебе.
Ионов достает телефон.
Каменский. О, что это?
Ионов. Привет из будущего. Хотя это уже старая модель.
Ионов находит на телефоне, что ему нужно.
Каменский. Какое интересное слово – википедия.
Ионов. На, читай.
Ионов отдает телефон, Каменский читает.
Ионов. Там если вниз опустить, надо вверх палец. Ну я короче сам листать буду.
Каменский. Листать?
Ионов. Читай, пожалуйста.
Каменский читает. Ионов листает.
Каменский. Мать честная…
Каменский в шоке от прочитанного. Он смотрит на Каму.
Каменский. Реки крови, мама. Что молчишь?
Каменский пытается переварить информацию.
Каменский. А ты… настоящий футурист…
Ионов. Да какой я футурист? Я сижу дома и читаю твою автобиографию. Я, как и многие в нашей стране, прошлынист.
Каменский. Мою автобиографию? Зачем?
Ионов. Потому что прикольно. У вас крутая туса, в стиле Гая Ричи – четыре кореша: Камень, Хлеб, Маяк и Бур идут на дело, сносят всяких пыльных упырей во славу свободной жизни. Свобода, равенство, братство – это типа как карты, деньги, два ствола. Только эпичней.
Каменский. Ради веселья, значит.
Ионов. Нет. Не только. Я хотел поделиться Василием Каменским, как ты Степаном Разиным. Мне хотелось, ну, я даже не знаю, вдохновить кого-нибудь. И вот твоя книга кончилась. Я закрываю ее, смотрю в окно, в зеркало и понимаю, что ты… Ты ребенок, который пытается разбудить мертвого отца! Понимаешь?
Каменский. Какой пессимистичный взгляд на мир.
Ионов. Нет. Это реалистичный. Ты же знаешь. Ты же прочитал нашу историю.
Каменский. Я знаю то, что так ты точно никого не вдохновишь.
Ионов. Я понимаю. Просто… Такая сейчас жизнь. Она мертва уже очень давно.
Каменский. Друг мой, наша жизнь – звено пролетающей птицы с песнями. И какую песню тебе петь – целителя или патологоанатома – выбирать тебе.
Долгая пауза. Ионов обнимает Каменского. Затем Ионов отпускает Каменского и отстраняется. Каменский подходит к Каме. Она ставит его на колени.
Ионов. Степан земным поклоном поклонился народу на четыре стороны и последним голосом молвил…
Каменский. Прощай и прости меня, бедный люд – земля русская. Не суди строго. Добра, правды, воли желал вам и бился за это, сколь сил у голытьбы было. Носите в сердцах завет мой: крепче стойте друг за друга, кто беден да обижен царем, боярами, князьями, купцами. Кровью стойте за волю вольную и не забывайте меня – брата вашего Степана. Хорошо умирать за дело великое. Не судите. Прости, прощай, бедный люд!
Ионов. Стоном застонало море людское, ревом заревело, болью нестерпимой взвыло, слезами смертными разлилось, горем захлестнулось.
Кама воспроизводит действия палача.
Ионов. Палач сначала отрубил ему по локоть правую руку, потом отрубил по колено левую ногу, потом левую руку и правую ногу. Для конца палач отрубил ему голову.
Кама берет за волосы голову Каменского и замирает в образе богини Кали.
Ионов. Детские глаза вытекли небом, детское сердце пролилось рекой. Песни остались. Прощай, Василий. Прощай. И прости.

Конец.
СПб. 2019 г.